Советские муфтияты, урбанизация общины и другое. За последние три десятка лет мы стали свидетелями бурного развития ислама на постсоветском пространстве. Все происходит настолько динамично, что не всегда исследователи успевают отследить те или иные тенденции. Попробуем взглянуть на какие-то основные вехи.
Еще в перестройку по стране прокатилась волна строительства и восстановления мечетей, открытия учебных заведений. В 1990-е годы в России открылась целая сеть небольших провинциальных медресе, сыгравших ключевую роль в образовании целого поколения молодых мусульман, многие из которых затем продолжили образование за рубежом — в Турции, Саудовской Аравии, Индии, Пакистане, Тунисе. Впоследствии большинство из этих медресе было под разными предлогами закрыто. Советская система муфтиятов в России превратилась в грибницу. В каждом регионе страны появились свои муфтияты, а то и сразу несколько. Некоторые из них претендовали на политическую роль в своих регионах. Большинство же ограничилось прикладными хозяйственными нуждами. Такое разнообразие и соперничество амбиций не сыграло на руку мусульманам. Часто они не способны отстаивать свои права, лоббировать строительство мечетей и медресе в крупных городах, а также наладить просветительскую работу.
Важным фактором является миграция. Трудовая миграция с Северного Кавказа на cевер фактически сформировала новый регион с мусульманскими общинами, полностью состоящий из приезжих. Надо сказать, что ситуация с исламом в среднеазиатских республиках, в некоторых республиках на Кавказе привела к такому парадоксальному факту, когда некоторые мигранты говорят о том, что, приехав в Москву или в другой российский город, они тем самым совершают хиджру — переселение с целью сохранения религии. И Россия тем самым оказывается прибежищем для мусульман. И есть люди, которые ставили специально такую цель, чтобы переехать, скажем, в Москву, купить дом в Подмосковье и жить там по исламу, поскольку у них дома запрещено носить бороду или, скажем, посещение мечети строго контролируется.
Дело в том, что в таких странах, как Узбекистан, Таджикистан, власти видят в исламе угрозу на политическом уровне, поэтому религиозная сфера очень жестко регламентируется и создается формула государственного ислама, который поддерживается на государственном уровне. Фактически это такая секулярная форма религии, в которой в большей степени мы видим акцент на историческом наследии, акцент на ханафитском мазхабе — одной из правовых школ в мусульманском мире, распространенной традиционно в Средней Азии, как на единственно правильной форме исповедования ислама в стране. Соответственно, с этим начинают связываться даже предписания, касающиеся определенных практик. Скажем, в некоторых городах Средней Азии можно увидеть в мечетях объявления, что громко произносить слово «аминь» во время молитвы категорически запрещается . Для тех, кто нарушает этот запрет, даже вводятся какие-то санкции: им запрещают посещать мечеть и так далее. То есть мы видим, как государство буквально вмешивается в религиозную практику, пытается ее жестко регламентировать и сужать легитимный спектр возможных интерпретаций исламской традиции.
В условиях очень мощной трудовой миграции из стран Средней Азии в Россию часть этих трудовых мигрантов объясняет свое решение приехать в Россию в том числе и религиозными мотивами, говоря о том, что у них на родине возможности исповедовать ислам сужены по сравнению с российскими условиями и именно здесь, в российских городах, они чувствуют себя более свободно в этом отношении. Это очень интересный феномен, особенно если смотреть на это в широком диапазоне, поскольку исторически среднеазиатские центры ислама являлись центрами притяжения для российских мусульман. Более ста лет мусульмане России, в XIX веке и ранее, отправлялись в Бухару, чтобы получить там классическое исламское образование. А затем, вернувшись домой с этим престижным багажом, они становились имамами, получали хорошие должности.
Сейчас мы видим обратную картину, когда очень часто мусульмане из Таджикистана приезжают в Россию, чтобы здесь реализовать свои исламские знания, практиковать религию и влиять на своих соплеменников, которые в большом количестве приезжают в качестве трудовых мигрантов. И очень интересно, что на современном этапе между религиозно окрашенными мигрантами выстраиваются даже определенные сети и они интегрируются в те религиозные институты, которые существуют у нас в стране. Приезжие становятся частью муфтиятов, выполняют какие-то регулярные религиозные обряды в мечетях, иногда становятся даже официальными имамами в тех мечетях в российских городах, в которых традиционно имамами являлись татары.
Особенный колорит такого рода миграция приобретает, скажем, в национальных республиках. В Татарстане можно увидеть, как те же самые таджики селятся в татарских деревнях, учат татарский язык и очень прочно интегрируются в местные общества. Поскольку разницы в религиозных убеждениях нет, нередко таджики становятся учителями и проповедниками, распространяющими ислам на этой территории.
Урбанизационные процессы постсоветской поры фактически делают ислам все более заметным фактором городской жизни. Несмотря на то что мусульмане появляются на улицах больших городов по расписанию, два раза в год, во время праздников Ураза-байрам и Курбан-байрам, сейчас уже невозможно не замечать, как исламская атрибутика и халяльная культура становятся частью современного города.
С этим процессом тесно связано появление гипермусульман — активных пользователей интернета. В условиях, когда в крупных городах строительство мечетей ограничено, публичная активность мусульман сведена к минимуму, интернет становится основной площадкой для коммуникации между молодыми мусульманами. Здесь они обсуждают все, от статуса правителя России до дозволенности контрацепции. Все эти дискуссии главным образом ведутся на русском языке. Русский язык стал главным инструментом обсуждения исламской тематики на советском пространстве. Язык российских мусульман полон экспериментов и различных влияний. В речи мусульман сегодня можно услышать и цитаты из Пушкина, и влияние советских востоковедов, и даже блатной жаргон.
Парадоксально, но, несмотря на тысячелетний опыт сосуществования мусульман и христиан на этой территории, урбанизация, миграционные процессы в современной России сопровождаются зеркальным воспроизведением западного дискурса об опасности ислама. Мусульмане в городах воспринимаются как чужаки, ислам — как чуждая, не современная культура. Лишь в отдельных местах, таких городах, как Махачкала и Казань, ислам нормализован и вписан в повседневные практики, включая пятикратный азан, звучащий на улице.
Такое положение может считаться провалом советского опыта по сближению между исламом и обществом (хотя бы на богословском уровне) и актуализирует ориенталистские фобии, воспринимающие мусульманина как Другого, нежели как давно понятного и знакомого своего. В то же время языковая русификация ислама, а также мощное влияние дискурсов РПЦ на современном этапе внушают мысль, что со временем ислам в России все же будет становиться все более русским, интегрированным, нормализованным в современных городских контекстах.
Для мусульманского мира в России очень характерно богатство и разнообразие — языковое, идеологическое, национальное. И на современном этапе мы видим, как языки ислама не только в буквальном, но и в дискурсивном смысле взаимодействуют, в чем-то даже конкурируют, формулируя некий «лингвa франкa», общий язык для всех мусульман, населяющих Российскую Федерацию, и в то же время сохраняя национальные традиции исламской культуры. Очень интересно наблюдать, как эти процессы происходят на современном этапе, когда, скажем, государственная политика в большей степени направлена на усиление позиций русского языка и на формирование местной богословской школы в России. Это все определяет облик того, как выглядит ислам, как он проговаривается — какими терминами, словами, стилистикой — и на какие образы и модели мусульмане ориентируются в этих условиях.
Можно сказать, что русский язык ислама — это продукт как раз такого взаимодействия и многофакторности, не только спускаемой сверху русификации, но и различных стратегий и тактик со стороны мусульман, в том числе для того, чтобы эффективно проводить исламскую пропаганду. Можно выделить несколько тактик, к которым прибегают мусульмане, когда они говорят по-русски на исламские темы. В каких-то случаях можно увидеть, что мусульмане стараются максимально приблизить свою речь к литературному русскому языку, даже к каким-то образцам изящной словесности, и стараются переводить все арабские, персидские термины на русский язык, с тем чтобы тот посыл, который содержится в обращении мусульман, был понятен любому жителю Российской Федерации.
Это в буквальном смысле русификация ислама с характерным набором культурных координат, когда, скажем, с минбара (это кафедра в мечети) цитируются Лермонтов, Пушкин и Чехов. С другой стороны, можно видеть ситуации, когда исламские авторы письменных или устных текстов осознанно не переводят арабские термины, особенно специфическую правовую лексику, и их речь состоит из словесной эквилибристики и оперирования словосочетаниями, которые понятны только посвященным. Интересно, что при таком подходе арабские слова в буквальном смысле включаются в русскую грамматику и начинают склоняться, употребляться в определенных контекстах, которые считываются мусульманами. Бывает так, что какие-то арабские слова становятся частью повседневности мусульман. Например, очень часто мусульмане называют друг друга ахи — буквально «брат мой». И здесь можно тоже увидеть не только стремление к показной исламскости и желание оперировать арабскими словами, но и знакомую нам из 1990-х годов блатную лексику, в которой «брат» и «браток» имели другую коннотацию.
Еще одна практика, к которой прибегают мусульмане, — это влияние науки (особенно востоковедения, исламоведения) на исламское поле. В условиях, когда в советское время фактически не было доступной печати на исламские темы, некоторые мусульмане, по собственному признанию, читали антирелигиозные памфлеты наоборот. То есть, скажем, если там написано, что хиджаб вреден для мусульманки, но написано, как он одевается, то это и есть руководство к действию.
В конце 1980-х, в 1990-е годы в связи с бумом исламской литературы и переиздания классики большая часть текстов стала печататься на русском языке, в том числе из-за того, что за годы советской власти степень владения родными языками очень сильно упала и молодое поколение очень часто не знало родного языка. Из-за этого объективного фактора русский язык автоматически становился медиатором и проводником ислама для новообращенных.
Один из информантов, с которыми я разговаривал, сказал мне, что, если бы советские арабисты Игнатий Юлианович Крачковский и Харлампий Баранов были бы мусульманами, они бы непременно попали в рай, потому что перевод Корана Крачковским и арабско-русский словарь Баранова являются настольными книгами постсоветских мусульман. Сложно найти таких мусульман, которые никогда бы не пользовались этими двумя книгами. Влияние этих книг очень мощное, поскольку выбор стилистики, слов, представленный в этих книгах, очень сильно повлиял на то, как мусульмане думают и думали об исламе с распада Советского Союза.
Еще один важный момент, связанный с тем, как мусульмане говорят и думают на русском языке об исламе, — это влияние православной, христианской традиции. И здесь мы видим апогей многовековых взаимоотношений между христианством и исламом в России, прошедших путь от противостояния, от насильственной христианизации и попыток исламских ученых доказать, что мусульмане должны сохранять свою религию, до того момента, когда на современном этапе, особенно в среде муфтиятов, есть мнение о том, что нужно ориентироваться на институциональные, политические и риторические модели, предоставляемые православной церковью.
То же самое касается повседневной речи. Скажем, нередко мусульмане по-русски называют ночное переселение пророка Мухаммада из Мекки в Иерусалим, в исламской традиции называемое ми‘радж: по-русски это событие очень часто передается словом «вознесение». Очевидно, что это «вознесение» является христианским влиянием и, несмотря на то, что этот термин широко распространен и очень часто используется русскоязычными мусульманами, ми‘радж и «вознесение» имеют совершенно разное значение.
Этот круг можно продолжать, но в целом факт остается фактом: на сегодняшний день в России происходит процесс, близкий тому, что происходит в странах Западной Европы и в США. Это процесс нормализации ислама в традиционно неисламских обществах, когда об исламе главным образом и все больше и больше говорят на русском, на немецком, на голландском, на английском языках, появляется огромное количество проповедников, которые на западных языках доносят свою миссию, печатается огромное количество религиозной литературы на этих языках, размывая грань между исламской традицией, представленной в арабской литературе, в персидской литературе, и традиционно неисламскими культурами и языками.
Интересно, что в этом процессе роль исламоведения и вообще науки очень заметна, потому что именно востоковеды, исламоведы являются медиаторами, предоставляющими мусульманам в первую очередь тот лексический набор, на котором они могли бы изъясняться и быть понятыми в западном и российском обществе. Это очень интересный процесс, который происходит буквально на наших глазах, и, на мой взгляд, это свидетельство интеграции ислама как явления в западный мир.
Процесс миграции и интеграции мусульман в российское общество и в целом в немусульманские общества сталкивается с вопросом о месте исламской правовой культуры в неисламских обществах. Это касается, в частности, исламской экономики — скажем, вопроса о том, могут ли мусульмане брать деньги под проценты в банках, разрешено ли многоженство. Или каких-то еще связанных с этим вопросов, которые регламентированы в исламском праве, но либо противоречат принятому законодательству страны, либо просто не существует соответствующих законоположений. На практике, конечно, решения здесь могут быть разнообразные. Когда дело, например, касается ипотеки, то некоторые муфтияты разрешают брать ипотеку под небольшой процент, если это первая квартира. То есть здесь у нас включается какой-то ряд обоснований, исключений, система становится инклюзивной и не такой жесткой. В каких-то других случаях люди могут сами решать и говорить, что вот, несмотря на все возможные условия, все равно мы предпочитаем воздерживаться от того, что запрещал пророк, и того, что открыто запрещает исламская традиция либо тот толк исламской идеологии, к которому эти мусульмане себя причисляют.
Тем не менее, если учитывать миграционные процессы в крупнейших городах России, когда близко взаимодействуют представители совершенно разных исламских течений, совершенно разных национальностей, языков и убеждений, встает вопрос о том, какому толку эти группы должны соответствовать, каким правовым убеждениям они должны следовать. И здесь самое интересное, когда каждый индивидуум встает перед выбором, как ему поступить: будучи шафиитом в среде ханафитов, следовать тем порядкам, к которым он привык у себя на родине, либо тому, что более распространено в той среде, в которую он попал? Либо искать таких же переселенцев, как он? Другое дело, что богатая история ислама в России показывает, что эти вопросы тоже не новы. Скажем, когда после Кавказской войны и восстания в Дагестане в 1877 году целый ряд горцев оказался в ссылке в центральных районах России, перед ними вставали похожие проблемы. И здесь мы видим интересный феномен, когда эти переселенцы интегрировались не столько в российское общество, сколько в мусульманскую среду тех мест, в которые они попадали, изучали язык, так или иначе взаимодействовали с теми правовыми традициями, которые имели место в регионах, и тем самым устанавливали более прочный контакт именно на уровне мусульман между регионами, например, Северного Кавказа и центральными районами России.
Существует стереотип, что неофиты в религии более радикальны и в чем-то даже агрессивнее, чем спокойные, уже укоренившиеся в религии мусульмане, которые, может быть, даже не соблюдают каких-то обязательных предписаний. Сложно такие вещи доказать на основе каких-то отдельных примеров. Вопросы о связи между неофитством и радикализацией в большей степени можно отнести к индивидуальным случаям, и можно найти спектр других причин, которые не связаны со временем и обстоятельствами принятия религии этим конкретным человеком.
Очень часто проблема политического ислама и трансляции исламских идей в политическое русло связывается с конкретными установками богословов и исламских идеологических школ. На мой взгляд, это стереотип. В частности, очень часто мы сталкиваемся с тем, что противостояние салафитов и суфиев выкрашивается в такие цвета, что салафиты в большей степени связаны с политическим исламом и представляют угрозу для светских режимов, а суфии несут в себе в большей степени мирную, традиционную форму ислама, особенно для постсоветских государств. Это миф, поскольку совсем недавно эта ситуация была абсолютно зеркальной и говорилось, что это суфии готовят заговоры в своих тайных братствах, и даже школа западной советологии предсказывала падение Советского Союза именно из-за того, что эти секретные суфийские братства в Средней Азии восстанут и разрушат советскую империю. Ничего такого не произошло, и сегодня мы опять же видим, как похожий дискурс разворачивается вокруг салафизма.
Истории известны случаи, когда не только мусульмане в Российской империи по тем или иным причинам становились христианами, но и христиане, русские по национальной принадлежности, становились мусульманами. Такие случаи скорее были единичными до распада Советского Союза, однако они фиксируются. В постсоветское время эта ситуация стала более распространенной, тем более что, на мой взгляд, как так называемые этнические мусульмане, так и представители других конфессий на просторах бывшего Советского Союза по большому счету оказались в одной и той же ситуации — в ситуации духовного кризиса, в ситуации, когда нет готовых моделей для поведения и каждый был предоставлен самому себе в свободе поиска, кем быть и с чем себя ассоциировать.
За последние 30 лет на постсоветском пространстве, особенно в России, мы наблюдаем формирование групп (в основном русскоязычных), которые никак не связаны с исламской культурой, но являются активными приверженцами исламской религии. Это очень интересные процессы, которые показывают, как ислам становится близким российской культуре в целом и как человек российской культуры может артикулировать ислам изнутри.
В каком-то смысле исламизация является неостанавливающимся процессом, поскольку мусульманские миссионеры призваны не только обратить в ислам те народы, которые ранее не принадлежали к исламской культуре, но и нередко ставят своей задачей призвать к исламу тех, кто по культуре и истории является мусульманами, но на практике, по их мнению, отошел от основ истинного, чистого ислама. Таким образом, эти проповедники отправляются в земли уже традиционного распространения ислама и проповедуют там свои идеи. Поэтому исламская пропаганда является постоянным процессом, и тот факт, что исламу присуще разнообразие идей и фактически отсутствует какой-то орган, который бы четко регламентировал, какие течения, какая точка зрения в этом вопросе является единственно правильной, доминирующей, приводит к тому, что очень многие представления оказываются в процессе оспаривания и диалога. Поэтому можно сказать, что внутренняя исламизация даже среди тех, кто уже считает себя мусульманами, продолжалась веками и продолжается до сих пор.
Фактически этот инструмент исламского призыва — да‘ват — действует по двум векторам. С одной стороны, он направлен вовне, по отношению к тем, кто еще не стал мусульманами, и проповедники говорят о том, что путь спасения — это принять ислам. И второй вектор, направленный вовнутрь, для того чтобы очистить исламскую общину от напластований национальной культуры, от ошибок, которые принесли с собой люди в интерпретации религии, и достичь максимальной чистоты.
Если раньше можно было представить, что исламские миссионеры — это какие-то старцы, которые разносят истину по городам и весям, то сегодня, в век интернета, исламская пропаганда выглядит гораздо более изощренно и многообразно. С одной стороны, существует огромное количество сайтов, на которых можно узнать об очень широком спектре исламских идеологий и групп, каких-то мнений по тем или иным вопросам.
Существует разветвленная система исламского образования, и это очень мощный инструмент для распространения идеологии, поскольку в престижные исламские вузы со своей историей приезжают студенты со всего мира, они обучаются, часто подолгу, в этих университетах и увозят с собой те знания и тот взгляд, которым их научили преподаватели. Очень часто можно даже географически разделить, какой примерно спектр идеологий имеется в том или ином учебном заведении, будь то аль-Азхар в Египте, Деобанд в Индии или учебные заведения в Турции. Каждое из них имеет свой облик и некий набор идеологий, которым так или иначе будут подвержены студенты, туда попадающие.
Неудивительно, что российские власти с недавних пор обеспокоились тем, чтобы создавать в нашей стране собственную школу исламского богословия, с тем чтобы избежать влияния идеологических школ из-за рубежа. По крайней мере, поставить этот процесс под контроль. Как это будет выглядеть и что из этого получится, как будет выглядеть исламская пропаганда по-русски, мы пока не знаем, но увидим по результатам.
Итак, получается, что исламизация есть некая совокупность рассказов о том, как люди принимают ислам, это совокупность каких-то фобий и страхов, ожиданий и даже надежда на то, как публичное пространство в тех или иных местах нашей планеты формируется и воспринимается разными акторами — как самими мусульманами, так и теми, кто их окружает. Это очень сложный комплекс идей и высказываний, которые не могут быть упрощены до некоей формулы, позволяющей нам посчитать, сколько же на самом деле мусульман проживает в российских мегаполисах, кто является мусульманином, кто не является мусульманином, быстро или медленно происходит исламизация и тому подобные процессы.
На фото: Советские мусульмане во время празднования Курман-Айта в 1960-ые годы в Москве. Фото архивное.